смена облика
- Ррауг,- "нандо" показал у собственной головы ладонями два развесистых уха, настороженных и стоящих торчком, поясняя внешний вид этого самого "ррауга". Размер ладоней правда подкачал - слишком уж они были большие и сам он скорее похож теперь был на рысь или чудом поставившего уши-лопухи торчком кабана, чем на "ррауга". От этого тянуло смеяться и сам себе Лало отказывать не стал, сперва разулыбавшись впридачу к продемонстрированным ушам, а потом и вовсе расхохотавшись коротко и звонко. Ладонями при этом снова пришлось держаться за землю и за коленку, позабыв о всяких ушах на время. Настроение его только вверх скакало, словно на одной ножке - "любопытно" и "интересно" перемешались в на редкость взрывчатой пропорции, к тому же слово "hin" он и впрямь знал, просто не ожидал встретить этих самых "hin" тут, да еще и таких странноговорливых. Говорить захотелось только сильнее и невозможность вывалить на собеседницу целый ворох слов никак не мешала хотеть беседы. Только вот надо было решить, как? Как и поговорить и не испугать?
Впрочем, один вариант всё же был и Лало, звонко захлопнув пасть - рот (время хохота пока что миновало), повертел головою, из бока в бок, словно был сидящим на ветке птицем. Вдумчивому приглядыванию и общему впечатлению не мешало даже то, что бусинок-глаз у "нандо" не было и птичью внимательность пришлось изображать, имея пару почти что обычных "зерцал души". Если верить им, душа у Лало сейчас как раз собиралась обзавестись новым комплектом листвы после долгой зимы.
- Нin... - слово вроде и сорвалось, а потом "утонуло", совершенно неуместное - разве птицы говорят? Птицы поют. Вот и "нандо", нахохлившийся, словно последний зарюмивший зяблик, покосился сосредоточенно, потыкал пальцем перемазанным в хвоинами усыпанную землю, освободившуюся от муравьев, и всё же запел.
Если только можно было бы назвать песней набор звуков, не складывающийся в слова, а только в картинки - блюда, подобного гариному у него и впрямь не водилось, зато рассказ получался более осязаемым - отстраниться от него получилось бы вряд ли, как и глянуть со стороны. В его, впрочем, рассказе-песне-видении никаких путешествий не было - там были огромные, мохом поросшие, камни, высокие горы с шапками снега, свежий ветер, забирающийся так глубоко, как не вдохнешь и странный, непривычный запах терпкой и вязкой травы. Где-то там, посреди этого, далеко, но намного ближе чем протянутая рука, плясали огненные искорки, запрятываясь под снежные шапки гор и даже не думая таять. Смех перемешивался с холодом, холод - с огнём, а огонь - с уютным запахом мокрой живой шерсти, тем самым, с которым греет поутру за ночь отсыревшее одеяло. Камни перемешивались с другими камнями, обнявшись ныряли в огонь и выныривали странными, совсем другими, формами, становясь переплетением металлически блестевших ветвей и граней, сохранявших красноватый отблеск и тепло давешних искр.
Звуки затихли, но, словно притаившись, готовы, кажется, были выпрыгнуть снова, сразу всем этим просмотренным видением разом, а сидящий... он просто ткнул снова в себя смешно чумазым пальцем. В себя и назад, за спину - туда, откуда почти и неслышно доносился теперь едва знакомый тонкий запах терпкой травы.
- Подпись автора
персонаж не практикует аванирэ примерно с первого года ПЭ